ЛЕВ КОНОРЕВ
ХОЗЯИН
Из трёхтомника «Писатели Белогорья» (2014)
В комнате пахло стружкой, столярным клеем, смолой. Сморщенный сухопарый столяр, Никанор Заборин, делал кухонный стол. Работал он в чужой избе, нежилой и холодной. Хозяин же её, Прохор Кузьмич Махотин, жил рядом, в новой пятистенке. Весь день Заборин пилил, строгал, фуговал, постукивал и прилаживал. Перед вечером, когда стол уже был готов, Прохор Кузьмич позвал Никанора ужинать.
Новый махотинский дом был отделан добротно, на городской манер: с крашеными полами, оштукатуренным потолком и серебристым накатом на светло-жёлтых стенах. И такая повсюду была белизна и почти больничная чистота, что Никанор как вошёл в переднюю, так и остался у порога. Но Прохор Кузьмич стащил с него полинявшую телогрейку, проводил в боковую просторную комнату — залу, как называли её, и усадил за большой круглый стол.
Вошла жена Прохора Кузьмича — Марфа, сухонькая и тонкая, как девчонка, расставила на столе тарелки с закуской, пару гранёных стаканов и вышла, прикрыв за собой дверь.
Махотин принёс графин с тёмно-красной жидкостью, наполнил до краев стаканы. Чокнулись.
— Ну, за то, чтоб не рассыхался.
— Твоё здоровье, Прохор Кузьмич. Тяни, тяни.
Прохор Кузьмич выпил добрую половину стакана, поморщился и закусил огурцом. А гость осушил стакан до дна, вытер тыльною стороной ладони губы, удовлетворённо крякнул:
— Кхе-кхе... Ну и зол, бес его забери. Кабы не нужда — и не пил бы.
— Да ты закусывай, Никанор, — пододвинул к нему тарелку с бараниной Прохор Кузьмич.
Никанор пятернёй захватил большой костистый кусок, начал обгладывать. Когда он жевал, сухая и тонкая кожа его маленького, сморщенного лица натягивалась до предела. Казалось, что кожа не выдержит и прорвётся на острых скулах. Прохор Кузьмич не спеша, смачно обсасывал хрящики и поминутно вытирал платком вспотевшее, лоснящееся лицо.
Неслышно вошла с тарелкой, полной мочёных яблок, Марфа, поставила её на столе, молча прошла назад.
После второго стакана Заборина развезло. Он совсем не притрагивался к закуске, похлопывал Прохора Кузьмича по плечу, пьяно бормотал:
— Хозяин ты, Прохор Кузьмич. Пра слово, хозяин... Потому как умеешь жить.
И всё порывался поцеловать Махотина в губы, но тот отворачивался брезгливо, и Никанор с полузакрытыми глазами звонко чмокал Прохора Кузьмича в шею, куда-то пониже уха.
Прохор Кузьмич испытывал какое-то раздвоенное чувство от похвалы Заборина. То, что его хвалили, было приятно и даже льстило ему. Но, с другой стороны, говорил это Никанор Заборин — никудышний хозяин и пьяница, что отчасти коробило Прохора Кузьмича.
Махотину не впервые доводилось слышать о себе такие отзывы. «Хозяин, — говорили о нём в Макаровке. — Жить умеет». И этим определялось всё. Дескать, крепкий мужик, хозяйственный, твёрдо на ноги встал. С умом человек живёт.
Жил он действительно в полном достатке. Мало кто из макаровцев мог потягаться своим хозяйством с махотинским. А должность у Прохора Кузьмича была скромная — заготовитель районной «Заготконторы». Круглый год разъезжал он на лошади по окрестным сёлам, закупая сырьё всевозможных видов, начиная от кож и шерсти и кончая копытами и рогами. Лошадь со сбруей и упряжью постоянно была при нём. Держал её Прохор Кузьмич у себя во дворе, в отдельном сарае. Здесь же хранилось и сено, заготовленное Махотиным ещё с лета.
Прохор Кузьмич, если спрашивали его, хорошо ли он зарабатывает, безнадёжно махал рукой:
— Какой уж там заработок. Сущие пустяки, копейки... Но работу бросать, однако, не собирался.
Жители Макаровки относились к Прохору Кузьмичу по-разному.
Одни — и таких было большинство — откровенно недолюбливали его; другие, наоборот, заискивали перед ним. Махотин же относился к односельчанам неизменно ровно: никого из них не выделял особо, но и никого не обходил вниманием. Во всём его облике и в манере держаться чувствовалась независимость. В округе был лишь один человек, которого Прохор Кузьмич не то чтоб боялся, но предпочитал не встречаться с ним, — председатель здешнего колхоза Иван Семёнович Селиванов.
Как-то Селиванов зашёл к Махотиным. Он предложил Прохору Кузьмичу перейти в плотницкую бригаду. Обещал хорошую оплату, долго по-дружески уговаривал. Но Прохор Кузьмич отказался, хотя раньше работал плотником.
— Здоровье неважное, Иван Семёныч. Понимаешь, в боку покалывает.
— В боку, говоришь? — переспросил председатель.
— Ну да. В правом, — пожаловался Прохор Кузьмич.
— В боку — это очень опасно, — сказал Селиванов и внимательно посмотрел на Махотина. — Лечиться надо, непременно лечиться.
И ушёл, не прибавив ни слова.
Марфа, взволнованная, вышла из смежной комнаты (она слышала весь разговор), заговорила, не глядя на Прохора Кузьмича:
— Стыд-то какой! Человек с открытой душой к тебе, доброе дело советовал, а ты? Хворым прикинулся...
Прохор Кузьмич снисходительно усмехался:
— Баба и есть баба — мозги куриные. Дура! Выгоды не понимаешь.
— Да на кой ляд мне эта выгода! — ожесточилась Марфа. — Проку от неё никакого. Одна маета да срам. Иду намедни по улице, а навстречу хромой дед Перфилий с топором на колхозный двор ковыляет. Остановился, спрашивает: «Твой торгаш-то все шкурки да копыта собирает, а заодно и мошну набивает потуже? Не расстаётся небось с прибыльным делом. Думает он в колхоз подаваться аль нет? Откормила ты его, Марфа, — чисто жеребец стоялый...» Провалиться бы мне со стыда. От людей глаза прячу.
— Молчи! — оборвал Махотин. — Хватит! Слушать тошно. Перфилий мне не указ. И твой председатель тоже.
И всё-таки председателя Прохор Кузьмич опасался, старался не попадаться ему на глаза. Если же сталкивался с ним случайно, торопливо здоровался и уходил прочь. Но бывает это редко. Больше Прохор Кузьмич встречается с теми, кто необходим ему и кому сам он нужен. С такими людьми Махотин чувствует себя в своей тарелке. Взять хотя бы Заборина. Даром что пьян, а понятие правильное имеет.
«А он, однако, набрался», — подумал Махотин, взглянув на склонившегося к столу Заборина.
— Никанор, спишь? — Прохор Кузьмич встряхнул его за плечо.
— Сплю, — ответил Заборин, не размыкая глаз.
Прохор Кузьмич потряс Никанора сильнее.
Заборин встряхнул головой и, прищурившись, заспанно улыбнулся:
— Вздремнул я чуток, Кузьмич.
— Может, пора домой? — напомнил Махотин. — Жинка небось прождалась.
Заборин с трудом оторвался от стула и с тоской посмотрел на остаток в графине.
Встал и Прохор Кузьмич, спросил:
— Какую положишь плату за стол?
Никанор покачал головой, взял Махотина за руку:
— Лошадь бы мне твою на денёк, а?
— О чём разговор? Бери, коли надо. Да, возьми вот, детишкам чего-нибудь купишь, — Прохор Кузьмич сунул в руку Заборину измятую трёхрублёвку.
— Разве что ребятишкам, — сказал Никанор и поспешно сунул бумажку за пазуху.
«Врёт ведь. Не купит он ни черта детям, — определил Махотин. — Нынче же и пропьёт. Хозяин... Без порток, поди, скоро останется».
Проводив Заборина до крыльца, он возвратился в залу и сел за стол.
Скрипнула дверь. На пороге появилась светловолосая девочка лет пятнадцати с портфелем в руке — дочка Прохора Кузьмича Лена. Прохор Кузьмич обернулся через плечо, исподлобья взглянул на дочь. Лена, не поднимая глаз, быстро прошла через залу и скрылась в соседней комнате. Прохор Кузьмич тяжело посмотрел ей вслед. «Ишь ты, негодница. От родного отца нос воротит. Матушка вышколила...»
Прохор Кузьмич закурил, отяжелело поднялся из-за стола и подошёл к окну. За тончайшей тюлевой занавеской в фиолетовых сумерках голубел снег. Через гладко накатанную дорогу переметала позёмка, ровно сучила белесоватые змейки.
«К ночи метелью, поди, обернётся», — подумал Махотин, и это даже обрадовало его. Он отошёл от окна, грузно сел на диван. Жалобно заскрипели пружины.
Из комнаты, в которую вошла Лена, мимо Махотина проскочил круглолицый и светло-русый мальчик шести-семи лет.
— Вовка, подь сюда, — громко позвал его Прохор Кузьмич. Вовка с видимой неохотой вернулся назад, остановился в двух шагах от отца.
— Подь ближе, — Прохор Кузьмич притянул его за рукав и обхватил за плечи. — Вовка, хошь, леденцов тебе привезу из района завтра? Целый кулёк, а? Говори, хошь?
— Не-е, не хочу, — упрямо мотнул головой Вовка. — Пусти меня, я на улицу иду, — и, выскользнув из-под рук отца, прошмыгнул в переднюю. Прохор Кузьмич засопел. «И эта сопля туда же. Наследничек, мать твою этак. Весь в старшого...»
Старшого, как называл Махотин своего сына Петра, он не любил. Была на то у Прохора Кузьмича особая причина.
Позапрошлой осенью Пётр возвратился со службы в Макаровку. Когда уходил он в армию, Махотины жили ещё в старом доме, а вернулся — увидел новый, выделявшийся изо всех в Макаровке. «Ух ты, как размахнулся батя! — обрадованно изумился Пётр. — Вон какую хоромину тут без меня отгрохали. Верно, влетело в копеечку». Прохор Кузьмич, захмелев, в первый же вечер сказал Петру:
— Твой он, дом этот. Для тебя строил. Коли женишься вскорости — так живи себе на здоровье. А мы, ежели дело коснётся, в старый войдём, — благо он стоит иного нового.
Пётр, засмеявшись, махнул рукой:
— Какая уж там женитьба. Рано об этом думать.
— И в самом деле, ещё рановато, — легко согласился Прохор Кузьмич. — Успеешь, поди, обабиться...
Мир и лад царили в махотинском доме с приездом Петра. А потом... Потом произошло что-то неожиданное и нелепое, перевернувшее в семье всё вверх дном.
Однажды вечером Прохор Кузьмич возвратился домой из поездки по сёлам изрядно выпивши и застал в доме только Петра (Марфа и Вовка ушли к соседям, а Лена ещё не вернулась из школы). Пётр сидел хмурый. Махотин, хоть и был под хмельком, а сразу заметил, что с сыном неладное что-то творится. Не раздеваясь, он подсел к Петру.
— Что закручинился так, сынок?
— Батя, поговорить нам надо, — глухо сказал Пётр.
— А что? Говори, — Прохор Кузьмич заглянул в глаза сыну.
— Ходят про нас по селу нехорошие разговоры, батя...
— Какие такие ещё разговоры? — насторожился Махотин.
— Разные...
— Ну, а всё-таки? — Прохор Кузьмич скосил на Петра глаза.
— Говорят, будто новый наш дом... как бы это сказать?.. — Пётр на минуту замялся и покраснел. — Ну... нечистым путём нажит, что ли...
— Ишь ты, куда нацелились, гады, — злобно проговорил Махотин, и его бесцветные маленькие глаза сощурились. — Дом мой покоя им не даёт... Зависть небось съедает. Да какое собачье их дело до этого?
— Людям до всего есть дело, — хмуро возразил Пётр. — Ты мне скажи, батя: правда это или со зла наговаривают?
Махотин побагровел:
— Допрос учиняешь?
— Не допрос это... Я правду хочу знать.
— Правду? — лицо Махотина злобно перекосилось. — Две их, правды-то. Какую надобно? Ежели первую, то не мешало б знать, как отец день и ночь горбатил, пока этот дом выстроил. Тебе же, неблагодарному, готовил, а ты... ты...
— Не нужен он мне. Не в доме счастье.
— Негодник! — взорвался Махотин. Нижняя его челюсть отвисла и странно задёргалась. — Шибко грамотный стал. Так катись себе ко всем чертям! — закричал он и грохнул о стол кулаком.
Опомнился Прохор Кузьмич, когда оглушительно хлопнула дверь, так что в окнах задребезжали стёкла.
Пётр двое суток не ночевал дома. На третьи объявился, сказал, что уезжает по оргнабору на Крайний Север. Марфа, заплаканная, резко осунувшаяся, собрала сыну нехитрые пожитки. Перед отъездом Пётр прошел в залу, где сидел за столом отец. Прохор Кузьмич приподнял голову и, насупившись, выжидательно смотрел на Петра. В глубине души он ещё надеялся на примирение с сыном.
— Вот что, — сказал Пётр, прямо глядя отцу в глаза. — Не смей тут без меня мать обижать. Не тронь её, слышишь? Узнаю — худо будет. Найду на тебя управу.
Прохор Кузьмич, уставившись в одну точку, молчал.
— Ну, прощай, что ли, — сказал Пётр, помедлил и, решительно повернувшись, вышел.
Прохор Кузьмич запоздало и машинально кивнул головой. Тихо скрипнула дверь в передней и вслед за нею хлопнула наружная.
— Подлец, — процедил сквозь зубы Махотин и длинно, со смаком выругался.
Девять дней не было вестей от Петра. Марфа ходила сама не своя, бледная, с синими тенями под глазами. На десятые сутки она получила письмо, успокоилась, но стала задумчивой и молчаливой. С тех пор почтальон регулярно приносит Марфе конверты со штемпелем Воркуты.
Махотин не читал этих писем и не спрашивал никогда, о чём пишет сын. Если же кто-нибудь из макаровцев заговаривал с ним о Петре, он отвечал сердито, одной и той же фразой:
— Опомнится, сучий сын. Локти кусать будет.
После раздора с Петром Прохор Кузьмич перенёс свою ласку на Вовку, баловал младшего сына, решив, что он станет его наследником. Только что-то не льнёт к нему Вовка, сторонится отца.
Прохор Кузьмич сплюнул на пол и встал с дивана. Его неудержимо клонило ко сну. Покачиваясь, Махотин прошёл в спальню.
Ночью Махотин внезапно проснулся.
Кто-то стучал в окно. Прохор Кузьмич приподнялся, недоумённо уставился на синеватый проём окна. Спросонья он не сразу сообразил, что это хлопают растворённые ставни. В комнате было сумрачно и прохладно. За стеной метался и завывал ветер.
Прохор Кузьмич почесал волосатую грудь, аппетитно зевнул. Вдруг он поспешно поднялся с кровати, нащупал на столе спички и осветил часть стены, на которой висели ходики. Было начало второго.
«А, ч-чёрт! — пробормотал Махотин и стал одеваться. — Раньше бы надо проснуться...»
В передней он напялил поверх полушубка дублёный тулуп, нахлобучил до самых бровей шапку и вышел во двор. Ветер хлестнул ему жёстким и мелким, как сечка, снегом в лицо, перехватил дыхание. Махотин, ничего не различая вокруг, зашагал наугад к сараю. Лишь в трёх шагах он увидел угол конюшни. Тихо заржала лошадь.
...Узкая полевая дорога почти не просматривалась сквозь вьюгу, заметалась снегом, и Махотин, пытавшийся управлять лошадью, сбился с наезженного следа. Тогда намотал он на головёшки саней вожжи и доверился лошади: ей хорошо был знаком этот путь. Лошадь действительно скоро напала на санную колею, мелкой рысцой заструсила по твёрдому насту.
Прохор Кузьмич бочком примостился у передка и запрятал лицо в воротник тулупа. Но мороз вползал в рукава, колко пощипывал щёки и подбородок. Махотин закутался поплотнее, сунул рукав в рукав. Стало чуть-чуть теплее. Краешком глаза Прохор Кузьмич следил за дорогой. Время от времени он, прищурясь, до рези в глазах вглядывался в белесоватую мглу, но ничего, кроме крупа лошади и полукружья дуги, различить не мог.
Так он ехал часа полтора.
Вдруг впереди, совсем близко, замаячили тёмной стеной деревья. Прохор Кузьмич подстегнул коня и въехал в лесную чащу. Здесь он остановился, прислушался. Лес шумел таинственно и гулко, шелестя неопавшей дубовой листвой и тревожно покачивая верхушками. Злобной, протяжной сиреной выла в чащобе вьюга.
Прохор Кузьмич подвернул к одному из дубов, привязал к нему накрепко лошадь. Ослабив чересседельник, он бросил к её ногам большую охапку сена. Лошадь захрустела сухими стеблями. Махотин достал из мешка топор, бросил на сани тулуп. Он подошёл к высокому и прямому, как строевая сосна, дубу, потоптался вокруг, выбирая удобное место для сруба. Вскинув из-за плеча топор, Прохор Кузьмич с размаху вонзил его в дерево. С веток посыпалась снежная пыль. Топор с монотонным стуком вгрызался в дуб, и в такт ударам громко покряхтывал Прохор Кузьмич:
— Х-ах! Х-ах! Х-ах!
Махотин прикинул, куда повалится дерево, и рубанул со всей силы по сердцевине. Дрогнула и покачнулась верхушка, дуб угрожающе затрещал и, стремительно падая, рухнул на снег. Прохор Кузьмич торопливо очистил от сучьев ствол и отрубил верхушку.
После второго сваленного дуба Махотину стало жарко. Мокрая исподняя рубаха прилипла к лопаткам. Из-под шапки, въедаясь в глаза, струился пот. Прохор Кузьмич расстегнул полушубок, снял рукавицы и вытер ладонью лоб. На минуту передохнул, прислушался. Вьюга по-прежнему бесновалась над лесом, громко скрипели деревья.
Прохор Кузьмич огляделся по сторонам. Неподалёку, через просеку, стоял на краю поляны большой стройный дуб. «Хорошая лесина, — облюбовал Махотин. — Добрая верея для ворот».
Дуб с трёх сторон был окружён низкорослым кустарником. Прохор Кузьмич вырубил у подножья несколько колких кустов терновника и застучал топором по стволу. Дуб подавался с трудом. Махотин часто останавливался, громко отдувался, жадно, как рыба, ловя ртом воздух. И снова, собравшись с силой, ожесточённо стучал по стволу.
Сердцевина дерева становилась все тоньше. Дуб, как в ознобе, вздрагивал с каждым ударом топора. Вдруг он стремительно затрещал, и Махотин скорее инстинктивно почувствовал, чем успел сообразить, что дерево валится в его сторону. Он беспокойно метнулся прочь, но споткнулся о куст терновника и, распластавшись, упал животом на снег. В ту же секунду его оглушило тяжёлым ударом в спину. Махотин вскрикнул и потерял сознание.
Очнувшись, Махотин увидел прямо перед глазами засохшие дубовые листья. Он приподнялся на локтях, попробовал встать и повалился со стоном на снег. Острая, нестерпимая боль пронизала весь позвоночник. Несколько минут Махотин лежал неподвижно, боясь шевельнуться. Потом собрался с последними силами и, закусив до крови губы, снова попробовал приподняться. Но не сдвинулся с места. «Накрыло! — оцепенел Махотин. — Хана мне тут. Никто не поможет, не выручит...» — лихорадочно пронеслись в голове тревожные мысли.
Первыми начали мёрзнуть оголённые руки. Махотин судорожно сжимал и разжимал одеревеневшие пальцы, но они становились тяжёлыми и непослушными. Потом стали стыть ноги, грудь... И вдруг по всему телу сладкой истомой разлилось тепло. Махотин почувствовал, что стремительно падает в тёмную, бесконечно глубокую пропасть. Неожиданно пропасть исчезла, и Прохор Кузьмич оказался дома. Вот он стоит у крыльца и пытается навесить воротную створку на крюки. Створка тяжёлая, будто чугунная. Махотин оглядывается по сторонам. Неподалёку стоит Никанор Заборин, маленький, хилый, в старенькой телогрейке.
— Помоги, Никанор, — обращается к нему Прохор Кузьмич. — Одному нипочём не осилить...
Никанор не спеша подходит к Махотину, холодно смотрит в глаза и говорит:
— Сволочь ты, Прошка. Пра слово, сволочь.
Махотин с минуту оторопело глядит на Никанора, затем поднимает на него руку, промахивается и, потеряв равновесие, падает вместе с дверью.
...А вьюга всё завывала над лесом, заметая все тропки и все следы.
Источник: Писатели Белогорья. В 3-х томах. Т. 1. Проза. — Белгород: Константа, 2014. Стр. 168-179
Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017