ВИТАЛИЙ ВОЛОБУЕВ

ОДИН ИЗ ВЕЛИКОГО ПОКОЛЕНИЯ
Мой отец Николай Митрофанович Волобуев (1924-2000)

С детства у меня с отцом были особые отношения. Мы с ним всегда спорили. В этих спорах формировалось моё мировоззрение. И теперь, когда его уже много лет нет рядом, я иногда вспоминаю эти споры и понимаю, что он был прав гораздо чаще, чем я. Теперь мне предстоят споры уже со своим сыном. Вот только я уже гораздо старше отца той поры, когда мы вели с ним наши яростные споры.

Отец родился в 1924 году в деревне Волобуевка, ныне Яковлевского района Белгородской области, а тогда это был Саженский район Курской области. Происхождение его фамилии поэтому вполне понятно.

А вот происхождение самой Волобуевки туманно. Известно, что существовал боярский род Волобоевых, потомки которых в своё время не пошли в государеву службу, а потому и не получили дворянства. Следовательно, они должны были стать, по всей видимости, государственными крестьянами. Может быть поэтому в России есть несколько сёл с названием Волобуевка. Если верить Википедии, то два таких села есть в Курской области, хотя ещё в детстве я находил в каких-то источниках сведения о существовании сёл с таким названием и в Орловской области. Вполне возможно, что эти сёла уже исчезли с карты. Ведь и отцову родную Волобуевку в семидесятые годы прошлого века постигла печальная судьба. Её объявили неперспективной, она оказалась в стороне от дорог и к настоящему времени практически вымерла. Несколько лет назад там постоянно проживала только одна семья, другие уцелевшие дома служат дачами в летнее время.

Но в те времена, когда там жил отец — до 1938 года, это была крупная богатая деревня со своей мельницей, кирпичным заводом, школой. В деревне было радио, электричество, богатый колхоз, в котором появился первый в округе трактор, на котором работал мой дед Митрофан Яковлевич Волобуев. Одним словом, эта была передовая советская деревня. Вот только в ней никогда не было церкви. Судя по рассказам бабушки, мой прадед, Яков Васильевич Волобуев, был баптистом, из чего можно сделать вывод, что деревня была основана протестантами, результатом чего и было процветание села. Ведь известно, что протестанты считают труд лучшей молитвой и не строят церквей.

Отец был убеждённым атеистом. Он рассказывал, как однажды его отец, мой дед, Митрофан Яковлевич, после очередного семинара селькоров в Курске, в котором он принимал участие, пришёл домой, снял со стены иконы, принадлежавшие моей бабушке, матери отца, Наталье Макарьевне Бородиной, которая до конца жизни оставалась православной верующей, и разбил эти иконы о порог дома.

Возможно, именно после этого и начались в его семье беды, которые в 1938 году лишь благодаря местному председателю колхоза окончились не репрессиями, а добровольным переселением в Забайкалье. А в 1942 году он сгинул на фронте без вести и никто не знает, что с ним произошло. Поруганные иконы не помогли бабушке отмолить его. Она вырастила нас и умерла в 1976 году. Всю свою долгую жизнь она оставалась верна своему Митрошеньке.

Отец же в Забайкалье окончил семилетнюю школу и поступил в Иркутское художественное училище. Этот выбор с одной стороны помог ему выжить на войне, а с другой сыграл с ним злую шутку уже после демобилизации. Отца призвали на фронт в 1942 году, но до передовой он добирался долго, как я теперь понимаю, именно из-за его художественного образования. Представляю, как бились за него замполиты, которым надо было оформлять наглядную агитацию и выпускать боевые листки.

Но отец всякими способами рвался на фронт. Был он и миномётчиком, и связистом, за один из выходов с катушкой на устранение порыва получил медаль «За отвагу», но и на передовой его то и дело отзывали в штаб для художественной работы. Вполне возможно, что это и спасло его от неминуемой гибели на передовой, на которую он всячески вырывался из штаба.

Однажды его вызвал особист и сказал:

— Ты общаешься с бойцами, слушай, что говорят и если будет что-то подозрительное, сообщай мне.

Отец согласился и получил секретную кличку «Художник». Сам он ни разу ни о чём не сообщил, но особист потом несколько раз вызывал его и спрашивал, на что отец неизменно отвечал, что ничего подозрительного так и не услышал. Видимо, особист махнул на него рукой, так как больше им не интересовался.

О войне он вспоминал мало. Помнится только несколько эпизодов.

В первые дни на передовой молодые бойцы пригибались от каждого выстрела или звука летящей мины. Однажды кто-то из бывалых сказал отцу:

— Что ты пригибаешься? Свою пулю не услышишь. Если услышал, то это уже не твоя...

После этого отец перестал кланяться разрывам и выстрелам. Совет этот помог как-то и мне, когда я однажды стал бояться внезапной смерти...

Был и ещё один случай, о котором рассказал отец. Однажды во время боя прямо на поляну между миномётчиками приземлился самолёт, в котором был молодой лётчик. Когда его вытащили из кабины, у него не было ног. Отец, рассказывая про этот случай, не удержался и разрыдался, хотя я не могу больше припомнить случая, когда бы он плакал. Напомню, что в 1943 году ему было 19 лет.

И ещё один запомнившийся случай,  послуживший уроком на всю жизнь и отцу, и мне. Однажды несколько солдат нашли посудину со спиртом и устроили праздник. По каким-то причинам отцу не досталось этого напитка. Праздник окончился трагедией. Все выпившие так и не проснулись. После этого отец никогда в жизни не пил никаких напитков, кроме магазинных и домашнего самогона. Придерживаюсь этого принципа и я.

Уже в 1944 году, когда война шла к концу, на территории Литвы отец получил ранение в руку и его отправили в госпиталь. После выздоровления ему предложили пойти на лейтенантские курсы и он согласился. На этих курсах он и встретил Победу.

Но поскольку война окончилась, а оставаться в армии он не планировал, то с курсов ушёл, не доучившись, и прослужил ещё два года рядовым. Про эту службу он не рассказывал ничего, потому что, скорее всего, работал на замполита, то есть художничал и наверно писал стихи.

В 1947 году он был демобилизован и устроился художником уже на гражданке в Литве, в городе Лиепая, где, собственно, и окончилась его служба. И тут его подстерегла злая шутка судьбы, которой не случилось бы, не будь отец художником.

Его мастерская была расположена в том же доме, что и магазин одежды. Разделяла их тонкая кирпичная перегородка. И друзья уговорили его разобрать ночью стенку, набрать всякой одежды и свалить из Литвы. Отец согласился. Всё прошло удачно, они поехали на вокзал, но по дороге решили всё же отметить событие. Тут их литовцы и сдали.

Случилось это в 1949 году. Отец получил десять лет лагерей, но, опять же скорее всего из-за своего художественного образования, попал не в Сибирь или на Север, а под нынешнюю Самару, в городок Тольятти, где жили строители Куйбышевской ГЭС. Там он и провёл четыре лагерных года, пока не случилось холодное лето 53-го, когда он был освобождён по амнистии по случаю смерти Сталина.

Он никогда не говорил ничего плохого об этом периоде жизни, но и ничего не рассказывал. Судимость с него была снята и я сам узнал об этом периоде жизни отца только где-то в свои восемнадцать лет. На все мои расспросы он неизменно отвечал, что была обыкновенная работа, он числился бетонщиком, но на самом деле художничал то для лагерного начальства, то для блатных. Одним рисовал плакаты с призывами к коммунизму, а другим обнажённых девушек.

Из лагеря он вернулся в свою Волобуевку. Но после войны от неё остались одни головешки. Деревня оказалась в гуще самых ожесточённых боёв, но не в ходе Курской битвы, а во время подготовки к ней. Дело в том, что именно в этом месте командование проводило отвлекающие боевые действия для сковывания сил противника и отвлечение внимания от подготовки к наступлению. Чуть севернее в это время строилась железнодорожная ветка Ржава — Старый Оскол. Вот и досталось Волобуевке так, что жителям после освобождения предложили переехать в Крым. Именно поэтому в Крыму сейчас много Волобуевых.

Отец же поселился на хуторе Дружном, на котором я и родился. Там жила родная сестра его матери, которая была замужем за братом отца уже моей матери. Выходит, что отец женился на дочери тёткиного мужа. Вот так и получилась семья художника и телятницы, поскольку мать всю жизнь работала в колхозе и даже была награждена медалью «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны».

Как раз в те годы в селе Гостищево, к которому административно и относится хутор Дружный, обосновалась большая геологоразведочная партия. Она вела разведку на предмет обнаружения края донбасских углей, но неожиданно наткнулась на два уникальных железорудных месторождения — Яковлевское и Гостищевское, за разведку которых получила в 1958 году Ленинскую премию.

Эта геологоразведочная партия собственно и построила всё современное Гостищево, сильно пострадавшее во время войны. В него же перевели и центр вновь созданного Гостищевского района, который просуществовал вплоть до создания современного Яковлевского района, который объединил тогдашние Гостищевский и Томаровский районы.

Отец какое-то время работал в артели художников, поскольку при Сталине, как ни странно, частное производство в виде артелей было очень распространённым. Это Хрущёв по глупости разогнал эти артели, и пришлось отцу идти на работу в геологоразведочную партию.

И опять же он числился буровым мастером, а на самом деле был художником-оформителем или, по-нынешнему, дизайнером. Оформлял всякую наглядную агитацию. Помню, у него был трафарет портрета Ленина, который он сам вырезал. Он делал вывески магазинов, учреждений, рисовал киноафиши для Дома культуры, делал рубрики для районной газеты.

Именно тогда он и познакомился с Дмитрием Маматовым, который помогал оформлять гостищевскую районку. В этой же газете печатались и стихи отца под псевдонимом Николай Вешний. Тогда же однажды они решили показать стихи отца Виталию Буханову, но, к сожалению, не застали его дома. Естественно, взяли бутылку и отметили эту неудачу. Кто знает, как сложилась бы судьба отца и моя, окажись тогда Буханов дома. А теперь, судя по всему, я ношу его имя, поскольку никакая другая версия происхождения моего редкого по тем временам имени в голову не приходит. Тем более, что Буханов был для отца большим авторитетом.

Отец любил выпить, а работа художника очень этому способствовала. Обычно мы с братом дожидались его у двери, поскольку он всегда привозил что-нибудь вкусненькое. Помню, как он привёз какие-то необычные конфеты в коробке, поделенной перегородками на девять секций и в каждой лежала огромная круглая конфета жёлтого цвета, похожая на апельсин. Это было так необычно, что помнится до сих пор.

Из Гостищева он ехал поездом, но спрыгивал на полпути и шёл пешком через поле домой. Учитывая то, что обычно он был под градусом, не всегда такие прыжки были удачными. Прежде я не задумывался над этим, но теперь меня удивляет, как это он умудрялся ещё и приносить сетку с какими-то продуктами и гостинцами.

В середине шестидесятых годов вместо пригородных поездов стали ходить электрички. И вот однажды отец пришёл домой поздно, поскольку шёл пешком. Обычно он садился в вагон уже на ходу, а тут двери закрылись и электричка ушла. Вот с тех пор он уже не мог выпрыгивать на ходу и возможно это спасло его от более серьёзных травм из-за этой плохой привычки.

Справедливости ради, не могу не вспомнить и плохое. Отец был ревнив и иногда «под градусом» устраивал матери «разборки». Как я теперь понимаю, она сама его начинала донимать за то, что пришёл выпивши, а он, вскипая, приходил в ярость и бросал в неё всё, что попадалось под руку. Мать обычно убегала, поднимала крик, отец бежал за ней, но недолго, остывал он тоже быстро. А уж если у него было в этот момент что выпить, то всё заканчивалось ещё быстрее.

Но один раз он попал под горячую руку соседа и получил коромыслом в бровь. Мать с бабушкой бросились его спасать, ругая соседа, и на том ссора была окончена. Рана зажила, но с тех пор отец мать не гонял, разве что прикрикнет иногда или запустит тарелкой, не попадая, естественно. Я, помню, относился к этим сценам спокойно и особого значения им не придавал. А мать с отцом продолжали пикироваться всю жизнь, но уже без опасных обострений.

Отец продолжал художничать, однажды он наделал рам, натянул холсты и стал делать копии. На стенах появились «Золотая осень» и «У омута» Левитана, а также «Над голубым простором», не помню какого художника. Помню ещё, что он писал маслом портрет своего младшего брата Павла. Но потом как-то это увлечение сошло на нет. К сожалению, ни одной из тех работ не сохранилось.

Моё детство прошло за рассматриванием журналов «Художник». Отец несколько лет выписывал это журнал и рассматривать иллюстрации было одним из любимых моих занятий в детстве. К сожалению, журналы эти сгинули где-то из-за переездов.

Надо сказать, что отец был не только художником. Он был ещё и столяром. Сам делал рамы, табуретки, полки, шкафчики. Ремонтировал всякие электроприборы, отбивал косы, крыл камышовую крышу, ремонтировал телевизоры, радиоприёмники, фотографировал, музицировал — играл на аккордеоне. Я впоследствии тоже многому научился, глядя на него, но до его мастерства мне и теперь далеко.

Вспоминая начало шестидесятых, надо отметить и то, что на нашем хуторе Дружном к тому времени так и не было электричества. Уже все сёла вокруг светились огнями по вечерам и только у нас продолжали тускло светить керосиновые лампы. В первом классе уроки я делал перьевой ручкой, окунаемой в чернильницу и при свете керосиновой лампы. Давно пропали промокашки из тетрадей, сам я уже разучился писать рукой, стуча по клавиатуре, а ведь совсем недавно о компьютере или сотовом телефоне можно было узнать разве что из обожаемой мной тогда научной фантастики. Так стремительно меняется мир. А тогда не было даже привычного ныне электричества.

И отец, по просьбам местных жителей, писал письма во всякие государственные органы и газеты о том, что у нас нет электричества, хотя Хрущёв уже провозгласил программу построения коммунизма в СССР к 1980 году. И в 1964 году электричество пришло на хутор Дружный. Так начиналась цивилизация, к которой приложил руку и мой отец.

И с тех пор он стал местным электриком. Если на подстанции срабатывал предохранитель и гас свет, то приходили к нему и он шёл отключать подстанцию от высоковольтной линии и менять большой стеклянный предохранитель, либо открывать щит и включать сработавший автомат. Если надо было поставить розетку или выключатель, шли к нему. Потом эта миссия перешла по наследству ко мне...

Тогда же, в шестидесятых, я обнаружил его тайник, который находился в самодельном этюднике, который сам отец и сделал. В нём был потайной ящичек, в котором я обнаружил рисунки, рукописные листочки, вырезки из газет со стихами и большую общую тетрадь, в которой были военные стихи. Эту тайну я никому не выдавал, но сам время от времени открывал ящичек и пересматривал пожелтевшие странички. Вполне возможно, что отец и сам забыл об этом тайнике, поскольку было незаметно, чтобы там что-то обновлялось.

И уже в 90-е годы, когда я спросил отца, сохранилась ли та тетрадь, он сказал, что сжёг всё, что было в том ящичке. Это произошло во время безумной перестройки, когда была подкинута идея о том, что надо было сдаться немцам, чтобы пить баварское пиво. Отец тогда сказал, что жалеет о том, что остался жив...

Но вернёмся в шестидесятые. Однажды отцу привезли большой щит из рыбхоза «Ключики», на котором надо было изобразить какую-то наглядную агитацию. Писал отец прямо во дворе и мы смотрели, как появляются на щите серебристые карпы и какие-то диаграммы и цифры. А потом щит забрали и оставили нам огромное корыто живых карпов, которые так и плескались в воде, пока мы их постепенно не съели. Может быть с тех пор у меня странная застольная привычка — если есть на столе жареный карп, то именно с него я и начинаю застолье.

Но никто не мог и предположить, что это была последняя художественная работа отца. В 1966 году близорукий отец вдруг обнаружил, что стал нормально видеть без очков. Радость была недолгой — это был первый признак катаракты. И через полгода отец ослеп. Я помню, как читал отцу газеты, журналы.

Но уже тогда существовала возможность лечения катаракты. Правда, силиконовых хрусталиков ещё не изобрели, но уже научились удалять помутневший хрусталик, не повреждая глаза. И делали это в нашей областной больнице, куда отец после долгих мучений решился поехать. Это было странно, но отец, прошедший войну, боялся больниц и к зубному врачу шёл только в крайнем случае и только после стакана водки, отказываясь от укола. Операцию ему сделали, он стал видеть, но только через очки с очень толстыми стёклами.

После этого он уже больше не художничал, а устроился ночным сторожем на местной ферме и был им вплоть до ликвидации фермы в 1978 году. Как-то так вышло, что после своей слепоты отец как будто постарел, он стал домоседом, никуда не ездил, разве что на велосипеде, на котором он рассекал почти до последних дней. И я даже не могу припомнить каких-то достойных событий за это время.

Мы жили в маленькой хатке, которая представляла собой одну комнату от дедовского (по матери) дома. Дом был разрушен во время боёв, разваленную половину растащили на укрепления, а уцелевшая задняя половина превратилась в маленькую хатку с земляным полом и одни маленьким окошком на улицу. В этой хатке мы все и выросли, а было нас четверо — кроме меня два брата, Анатолий и Сергей, и сестра Наталья.

Конечно хатка стала совсем маленькой и было решено строить новый дом. Случилось это, когда я в 1974 году ушёл в армию. А вернулся уже в новый дом. Отец его построил практически один, помогал старший брат, но он работал шофёром и летом пропадал в полях или мотался по стране. Так что вся тяжесть строительства легла на отца. Дом этот и теперь стоит на хуторе Дружном, жаль только, что случилось так, что он достался чужим людям.

Мой вклад в этот дом заключается в крыше, которую делали уже при мне. Стропила этой крыши сделаны из брёвен, которые были привезены из Волобуевки, после того как там разобрали старую ферму. Вот так вернулась к отцу его родина, которую он оставил в 14 лет.

В начале 80-х я сблизился  с писательской средой и у отца снова проснулась поэтическая жилка. Он стал пописывать, но мы никогда не обсуждали с ним ни мои, ни его стихи. Почему-то я не воспринимал всерьёз его попытки, а он никогда об этом не заговаривал.

Однажды к нам приехал Виктор Иванович Белов, чтобы написать обо мне, поскольку у меня вышла книга стихов, но разговорился с отцом и они почти весь день просидели в разговорах, а я только слушал их рассказы другу другу. В результате в газете «Ленинская смена» появилась подборка его стихов. К сожалению, она так и осталась единственной.

В 1984 году я с семейством переселился в свой дом и встречи с отцом стали более редкими, хотя жили мы недалеко друг от друга. Отец вышел на пенсию и подрабатывал тем, что ловил слепухов на полях. Весь день он раскатывал на своём стареньком велосипеде с лопаткой и штырём и собирал отрубленные лапки пойманных подземных зверьков. В колхозе за эти лапки он получал деньги, поскольку слепухи (или по-научному слепыши), которых часто путают с кротами, приносили большой вред, подгрызая корни растений и насыпая кучи земли в полях, мешая обработке.

Когда пришла перестройка и колхоз перестал платить, он стал работать на дачников, хотя это приносило больше вреда, чем пользы. Дачники обычно просто угощали его и к вечеру он бывал иногда в очень хорошем настроении. Возможно, именно это и сыграло впоследствии в его жизни роковую роль.

Однажды, после такого угощения, он возвращался ночью и был ослеплён встречной машиной. Водитель, правда, остановился, но, выключив свет, окончательно сбил с толку отца и тот въехал в неё, ударившись головой о капот. Да так, что помял капот и водитель даже потребовал оплатить ущерб. Всё вроде обошлось, но где-то через год у отца случился инсульт. После этого он прожил ещё два года и умер в августе 2000 года как раз в тот день, когда было объявлено о гибели моряков с подводной лодки «Курск».

По убеждениям он был, как теперь говорят, «сталинистом». Сам себя он называл беспартийным коммунистом. Он был убеждён в том, что все беды в Советском Союзе начались с Хрущёва, который предал Сталина и Берию. Отец терпимо относился к Брежневу, уважал Андропова и ненавидел Горбачёва и Ельцина. Умер отец, когда президентом стал Путин. Отец тогда сказал: «Теперь я за Россию спокоен...»

Размышляя сейчас о судьбе отца, я думаю, что он был ярким представителем своего поколения, рождённого в первой половине двадцатых годов. Почти всё оно полегло на войне, но даже по тем, что остались, можно смело утверждать, что это было одно из самых талантливых поколений. Это были люди, рождённые и воспитанные в новое время, они были устремлены в светлое будущее, они были романтиками, поэтическими натурами, они верили в силу науки и не боялись ничего, в том числе и смерти, хотя были атеистами. Но, вспоминая отца, я думаю, что он будучи атеистом, жил как раз по-христиански, никого не обижая, всех прощая, не стремясь к власти и деньгам.

О нём более, чем о ком либо другом можно сказать, что у него была душа-христианка, и я думаю, что многие из тех, кто называет себя истинно верующими, соблюдающими посты и посещающими храмы, могли бы поучиться жизни у моего отца-безбожника. При всей своей атеистичности, он не осуждал свою верующую мать и не препятствовал крещению детей и внуков.

И пусть мои воспоминания станут одним из кирпичиков в большой памятник этому великому поколению, смелому, талантливому, обманутому и не сломленному. Это они спасли Россию. Спасём ли мы?

2017

Источник: журнал «Звонница» № 28 за 2017 год, стр. 187