Уже в первой трети XX века, пережившего в самом своем начале прекрасный взлет поэзии, назван­ный весьма удачно «серебряным веком», Илья Сельвинский откровенно-печально констатировал: «Среди миллионов, читающих газету, девять десятых не читают стихов». И тем не менее, памятуя о том, что за окном начало третьего тысячелетия, мы приглашаем вас, дорогие почитатели газеты, обратить свой взор на нашу, белгородскую, поэзию и ее создателей. Отправимся в библиотеку. 

В каждой библиотеке нашего города и области вы без труда обнаружите полку, а то и целый шкаф книг, написанных белгородскими писателями. Весьма внушительное число этих изданий — поэтические сборники, вышедшие, как правило, в последние десять — пятнадцать лет, и эта картина не может не радовать, ибо свидетельствует о многих позитивных, несмотря на общую дисгармонию нашей жизни, изменениях в сознании как писателей, так и тех, для кого они, собственно, и созда­ются _ читателей. Совершенно естественно предположить: коль такое количество книг пишется и издается, следовательно, книги эти востребованы, их читают, над ними размышляют, их обсуждают Конечно, иронично настроенный читатель газеты не воспримет картину эту столь радужно, как нам хотелось бы ее — по наивности — представить, и, возможно, окажется прав.

Но поспешим вернуться к книжной заветной полке и выберем для знакомства более близкого один из предлагаемых нам поэтических томов. Я не оговорилась: в самом деле, белгородские поэты уже могут позволить себе печатать тома избранного своего творчества, столь велик объем всего ими созданного.

Взгляд невольно останавливается на солидном издании: «Владимир Молчанов. Стихотворения и поэмы. — М.: Академия поэзии, 2002. — 383 С». Как видим, внушительный вид книги нас не подвел, и имя нашего поэта, и его творчество перешагнуло границы Белгородчины, чтобы стать достоянием широкого российского читателя (замечу в скобках: тираж у книги 2000 экземпляров, что по нынешним временам для поэтического сборника очень много!). Итак, читаем...

А что вообще мы ищем в поэзии? Зачем в мире прагматическом и направленном на поиск сугубо материальных благ нам может понадобиться стихотворение, поэтическая строка или образ? Мы все — без всякого исключения — ищем в поэзии со-участия, со-чувствия, со-звучия (простите мне такую орфографию!) нашему внутреннему «я», нашему душевному состоянию, ибо мы, люди, очень нуж­даемся при всей внешней самодостаточности в ощущении близости к «другому». Поэтому поэзия насчитывает две с половиной тысячи лет и не собирается становиться изгоем ни в мире, ни в России, ни в отдельно взятой Белгородской области.

Но все же пора брать в руки большую стихотворную книжку Владимира Молчанова. Две странич­ки, написанные Федором Суховым, тоже поэтом, представляют Молчанова наследником Фета, ко­торый как будто бы поучал поэтов, советуя им «учиться у дуба, у березы». На самом деле Фет только читающим поверхностно — по оглавлениям — его стихи может быть воспринят так прямолинейно, в лоб. Он, несомненно, говорит здесь о самом себе, действительно берущем уроки своего поэтическо­го мастерства и жизненной стойкости у самой природы, и первая строчка его стихотворения «Учись у них — у дуба, у березы» — это вовсе не наставление поэтам, а поэтическое откровение, своеобраз­ный заговор, психологическая установка на необходимость преодолевать печали, невзгоды, беды. Однако Сухов уловил некую зависимость — на тематическом уровне — нашего белгородского поэта от великого предшественника. Следует оговориться: такая связь делает честь любому поэту, если это свидетельство общего уровня его образованности, а его «самость» пробивается сквозь темы, образы, приемы «образца». В данном случае речь идет о преобладании в поэзии В. Молчанова пейзажных стихотворений, порой довольно удачных, не лишенных зоркости и точности. Например, «...туманы спят, похожие на сизые папахи»; «...кисти алые рябин...   пылают, словно фонари... как будто бы не выключены на день...» (Триптих «Осенью»). Весьма смелое сравнение с Фетом обязывает того, кого удостоили такого высокого подобия, ко многому: к мастерству, искренности, самостоятельности и независимости. Подчеркиваю: речь идет только о поэзии.

Читая первые стихи сборника, начинаешь сомневаться, что перед тобой — избранное поэта, настолько стенгазетно и школьно звучат «Березка, родная березка...», «Первый снег», «Березка», «Дуб». Может быть, включая эти первые поэтические опыты в итоговую книгу стихотворений, поэт стремился продемонстрировать читателю динамику своего роста, эволюцию своего профес­сионального мастерства? Возможно и другое объяснение — они дороги поэту как память о своих юношеских успехах в кругу сверстников. Ироническим читателем этот феномен будет, конечно, по-иному объяснен...

Повторюсь: основная тема лирики Молчанова — природа; причем пейзажи, им нарисованные, не абстрактные, чужие, нездешние, экзотические, а наши, родные, белгородские. Что в этом может не нравиться? Банальность, вторичность, ощущение, что уже читал такое, подобное... И порой оказывается, что читал-то ты не только раньше, у другого поэта, но и в этом поэтическом томе уже встречался с теми же образами и чувствами, присутствующими в стихотворениях Молчанова, но в каком-то приглушенно-приглаженном варианте, когда и не понимаешь, как их расценивать: как ве­ликую сдержанность или обыкновенную неспособность чувствовать. Утки — улетающие осенью и возвращающиеся весной; журавли; падающие или распускающиеся листья; рябина...

Эти образы легко укладываются в схему, способную помочь представить нас с детства окружаю­щий пейзаж, и надо быть не просто мастером и профессионалом, чтобы заставить сердце читателя биться чаще, «эксплуатируя» их. Надо быть поэтом от Бога, соединяющим в своей работе вдохнове­ние и тяжкий труд над каждым словом, каждой строкой. Надо чувствовать так сильно, как чувство­вала Цветаева, успевшая придать рябине статус не только зрительного поэтического образа, но и наполнить его дополнительным смыслом, и расширить его семантические границы. Предлагаю вспом­нить «Красною кистью рябина зажглась...»; «Рябину рубили зорькою, Рябина — судьбина горькая...»; стихотворение «Тоска по родине!», которое заканчивается пронзительно: «Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все — равно, и все — едино. Но если по дороге — куст встает, особенно — рябина...». Это Цветаева. Однако чувствовать сильно — удел немногих пишущих стихи сегодня. По­этому рябина у Молчанова возвращается в свои прежние смысловые границы и становится лишь при­метой — одной из множества — географической принадлежности к Среднерусской равнине. Тем не менее поэтический сборник из более чем трехсот страниц перед нами — его же надо было наполнить? Разумеется, стихотворения сменяют друг друга, и, повторяясь в том, что неистребимо в каждом из нас — в знакомых пейзажах и среднестатистических чувствах, ими вызываемых, наш белгородский стихотворец выходит за эти рамки.

Мы найдем у него любовную лирику (весьма заурядную — в рамках осмеянной еще Маяковским коллизии: «разлюбила — уплыла»), зарисовки быта (привлекательные воспетыми Лермонтовым «то­паньем и свистом пьяных мужичков»), несколько сетований на изменившиеся нравы деревни (в частности — мини-поэма «Баян»), традиционные (опять такие узнаваемые — уже читала!) ламента­ции по поводу утраты прошлого, потери самой России, ложно-пафосные и датируемые 1991 — 1993 годами. Парадоксальным образом тема ностальгии по прошлому, не отличающаяся новизной, пе­реплетается с по-настоящему живой болью поэта об ушедшей «из жизни незаметно» маме. А быть может, в этом и нет ничего неожиданного: переживание сиротства в этом мире каждого из нас настигает в моменты, когда кажется, что уже нет ни в чем и ни в ком опоры и оправдания дальней­шему твоему существованию...

Однако зрелость и поэтическое мастерство все же дают о себе знать в только что упомянутых произведениях: бытовой зарисовке «Свадьба», в небольшой поэме «Баян», которой сопутствует автор­ское уточнение жанра — «Лирический дневник», в венке сонетов «В моей душе останется навек...», посвященном матери, ее уходу, памяти о ней.

«Свадьба» удалась своей неровной, дисгармоничной ритмикой, отражающей изнутри полупьяное разгулье и веселье свадебного деревенского пира. Здесь поэт не сдерживает себя, он лих и широк, как и его герои, поэтому порой в этот праздник вклинивается та разудалость, что находится на границе дозволенного. Но грань все же соблюдена, ситуация остается под контролем — баяниста? — и разре­шается свадебным «Горько!».

«Лирический дневник» тем и хорош, что он, казалось бы, помогает приблизиться к внутреннему миру В. Молчанова. Здесь нас настигнет разочарование, потому что детально выписанные бытовые реалии в соединении с психологической точностью в описании внутреннего мира мальчика и подро­стка завершаются не блещущими новизной сентенциями-поучениями и невнятно выраженными на­деждами на перемены в нравах селян. Почему же невнятно? — возражаю я себе. Ведь совершенно очевидно, что поэт уверен: бесчувствие и скверна в человеке появились тогда, когда исчез из повсед­невного быта баян, замененный техникой — магнитофоном. Мысль, возможно, и правильная, тем более, понятно, что баян — не предмет обихода, это знак душевности, той самой песни в душе человека, без чего он и не человек вовсе. Но 10 главка лирического дневника тенденциозна, лишена заявленной в подзаголовке искренности, по мысли опять-таки чрезвычайно тривиальна: «Из века в век, людей волнуя, Над миром песни будут плыть, И к ним любовь мою земную, Как и самих их, не убить!» Вы, я думаю, заметили поэтическую беспомощность этих строк. Более того: интонация фи­нала с морально-нравственным поучением узнаваема — этим «грешил» в свое время Евгений Евту­шенко, но, честное слово, его "моральные выводы» несли отпечаток некоего откровения. Хотя и он не раз получал за свою страсть к таким итогам нарекания критиков. Молчанов же упорно идет вслед за своим талантливым современником, используя не только внедренную им «стихотворную схему», но и отдельные словечки, например: «снеги». Помните пародию А. Иванова: «Идут русские снеги, а по-русски снега»? Что же поделать: чужие огрехи не учат, а охота, известно, пуще неволи.

«Охота» к перепевам и перелицовке известного, того, что на слуху, вероятно, не один раз ставилась В. Молчанову в упрек, поскольку еще один постоянный мотив сборника — ответы поэта своим критикам. Его отповедь на замечания — по силе своей — может быть приравнена к классике жанра: он знает, что признание, слава, заветное членство в Союзе писателей ему уготованы судь­бой, поскольку он состоит «в союзе с Музами». Заметьте, не с Музой, а Музами (Кажется, име­ются в виду все девять древнегреческих Муз). Возразить на это нечего. Растерявшись от такого лихого признания, умолкаешь.

А между тем в запасе у внимательного читателя есть еще темы для разговора по поводу «Стихотворений и поэм» В. Молчанова. Не в силах возражать на заявление автора о степени его защиты и покровительства, я готова признать наличие у него мастерства, не преминув напомнить, что важная эта составляющая не исчерпывает все же наших представлений об истинной поэзии. Мастерство Мол­чанова проявляется прежде всего в такой канонической форме, как сонет. Венок сонетов «В судьбе моей останется навек...» с точки зрения поэтической техники написан безупречно, с соблюдением всех требований жанра. В границы сложной формы введены серьезные темы: память о маме и память как свойство, присущее лишь человеку, смысл пребывания на земле, быстротечность и кратковре­менность жизни, смерть как неизбежность. Смущает лишь оксюморонность (сочетание несочетаемо­го) поднятых поэтом безбрежных тем и строгость формы, в которую они помещены. Это не придир­ка, это попытка разобраться с ощущениями одновременно избытка и неполноты, сопутствующими чтению. И еще периферийным сознанием того, что «попробовать» такой жанр в деле для поэта есть своеобразная игра, которая никак не соотносится с затронутыми здесь темами.

Есть и еще одна «проба» строгого канонического жанра, так и не прижившегося в отечественной поэзии. Речь идет о «Рондо», которое отсылает не к зарубежным (в частности, французским) источ­никам, а к русскому восемнадцатому веку — к И. Дмитриеву, С. Нечаеву, Н. Николеву. Уверена: никто сегодня этих имен не помнит, а об их поэзии и не слышал никогда. Но есть особая привлека­тельность в возрождении давно забытого, и не поставим мы этого В. Молчанову в вину, а напротив, поприветствуем его попытки освоения редких поэтических форм и целых пластов русского стиха, который в муках рождал Русскую Поэзию. Однако нельзя не заметить, что любой канон не допуска­ет вольностей. «Рондо» же Молчанова его нарушает, что и лишает это стихотворение предполагаемо­го обаяния: в 13 строчках, имеющих две однообразные смежные рифмы, должен быть непременный рефрен, обогащающий технику стихотворения и его смысл отсутствием рифмовки с преобладающими рифмами. В нашем белгородском «Рондо» и рефрен есть, и рифма не изменена. Наш поэт «забыва­ет» данное правило, и стихотворение, кстати, очень серьезное, в отличие от требуемой жанром веселости и игривости, звучит довольно-таки уныло.

Немного истории. В русском словаре начала XIX века было редкое для современного обихода слово — «версификация», в дословном переводе с латинского означающее «делаю стихи». Такая постановка вопроса не оскорбляла никого из рифмоплетов благословенного позапрошлого столе­тия, потому что вызывалась «страсть к стихосложению» объективной причиной — основательным классическим образованием, даваемым в гимназиях прежде всего, — и, следовательно, была дос­тупна практически всем, свидетельствуя только об уровне образованности, но никак не о таланте. И, демонстрируя время от времени свое ремесленное умение писать стихи независимо от наличия вдохновения и таланта, версификатор сознательно ограничивал круг своих читателей, записывая их в альбом своей приятельницы. Смысл этого отступления, по-моему, раскрывать не надо. Вспом­ните о 2000 экземплярах...

Признаюсь, понравилось в этом томе стихотворение «Картина». Оно представляется написанным поэтом, а не версификатором, и мне даже не хочется говорить, что в 1960—1970-х годах подобный сюжет был своего рода общим местом, и поэты «любили живопись».

Выводы? Поэт Владимир Молчанов, по всей видимости, излишне рано выпустил такой объем­ный том своих творений, избранное из него могло бы составить поэтический сборник. Многословность же данного издания страдает отсутствием главного в любом творчестве, тем более длящемся с 1964 по 2000 год, — некоей концепции, идеи, объединяющей стихи и поэмы разных лет и разных тем. Не видно, к сожалению, крупной и самобытной личности поэта, ради труда поэтического оста­вившего свое село, снявшегося с земли, осваивающего чужеродные ему «города». Его тянет в родную деревню, но стоящего разговора с мужиками не получается, и лирический герой Молчанова пасует перед их серьезными вопросами, но вновь и вновь возвращается к ним. Эта потребность в общении со своими земляками, может быть, и есть самое искреннее во всем большом томе стихотворений. И, быть может, нечеткость, размытость впечатлений и есть реальность, прочитываемая между строк? И свидетельствует она о маргинальности (пограничности) сознания поэта, глубоко чувствующего свой собственный разлад с самим собой, но продолжающего этот разлад углублять.