АНАТОЛИЙ ПАПАНОВ

НЕЮБИЛЕЙНЫЕ ЗАМЕТКИ
Из журнала «Звонница» № 26 (2016)

ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ. КОМЕНТАРИИ К ЮБИЛЕЯМ

Мои заметки не носят характера дискуссии с воспоминаниями других авторов, в том числе и моего знакомого приятеля, журналиста Алексея Воловикова («Белгородские известия от 15.03.2008). Просто это часть собственных воспоминаний и оценок. Необходимо сказать, что статья была написана давно, однако ни одна газета Белгорода не решилась её тогда напечатать. Естественно, в нынешнем варианте появились некоторые добавления, исправления, не меняющие суть ранее написанного.

Так случилось, что 26 января 2008 года мне пришлось провести весь день в деревне Двулучное Валуйского района, практически не отрываясь от телевизора. И первый, и второй каналы почти все передачи посвятили семидесятилетнему юбилею Высоцкого: это были фильмы с его участием, фрагменты концертов и спектаклей, собственных интервью, воспоминания коллег по цеху, родных, знакомых и близких. Основная часть показанного была давно растиражирована за время, прошедшее после его смерти. И вдруг в какой-то момент в голову пришла мысль — все врут. Врут актёры, режиссёры, поэты и певцы, знакомые и родные. Спустя почти тридцать лет после его ухода в мир иной вместо простого и честного рассказа о судьбе и творчестве человека на наших глазах продолжалось сотворение образа кумира.

А ведь давно было сказано: «Не сотвори себе кумира». Не буду лукавить, но для большинства пятидесяти-, шестидесяти- и нынешних семидесятилетних Владимир Высоцкий был в своё время знаковой фигурой, человеком-легендой. Фильмы с его участием выходили редко; спектакли, кроме столичной публики, почти никто не видел; концерты он начал давать по стране где-то в середине семидесятых. Было несколько пластинок и обилие «самопальных» магнитофонных записей. Тем не менее популярность была дикая. В общежитии нашего мединститута пластинки с его песнями, что называется, «заездили».

Уже работая в Белгороде, мне удалось побывать на его концерте (по-моему, в 1979 году). Зал в «Энергомаше» был забит до отказа, давка ужасная. Мы с приятелем-хирургом умудрились пролезть без билетов, благодаря знакомой вахтёрше, которой накануне перед концертом едва не сломали руку. Происходящее на сцене сложно было назвать концертом — всё выступление продолжалось около сорока пяти минут.

Таких выступлений у него было до семи в день, с переездами из «Энергомаша» в «Юбилейный», за что потом действительно наша молодёжная газета назвала Высоцкого «...не другом молодёжи, и даже не врагом, а обыкновенным рвачом» (за давностью лет не ручаюсь за точность цитаты). Возможно, на концерте мы были тогда в одно время с А. Воловиковым, хотя восприятие могло быть и непохожим.

Ну а потом были олимпиада, смерть Высоцкого, умолчание с последующим превознесением.

Одной из первых написала о нём в центральной прессе Алла Демидова («Известия», сентябрь 1980 года). И написала о нём как о не вполне состоявшемся поэте и актёре, правда, и она за прошедшее время несколько изменила своё мнение (мне кажется, не без влияния окружения). Насчёт актёра понятно — всего несколько спектаклей с его участием, поставленных именно под него Любимовым и игравшихся постоянно. В кино — несколько проходных ролей и культовый фильм «Место встречи изменить нельзя», за который почему-то — парадоксы наши — дали госпремию. (Когда теперь дадут за «Ликвидацию»?)

Насчёт поэта. Написал он много. И стихов, и песен. Есть очень хорошие вещи, отличные рифмы и образы. Но большей частью всё относится к так называемой поэзии быта для кухонных застолий прошедших лет. Нынешнее поколение вряд ли поймёт его песни — время другое. Высоцкий страстно рвался пробиться в когорту признанных, но при жизни у него было опубликовано в «Альманахе поэзии» всего одно стихотворение.

Первый сборник под редакцией Р. Рождественского вышел в 1981 году под названием «Нерв». Долго гуляла байка в разных вариантах, что книга эта стояла в книжных магазинах на полке медицинской литературы. Кстати, выступающие потом как близкие знакомые и друзья (уже обласканные властью), Андрей Вознесенский, Евгений Гангус (Евтушенко), Роберт Рождественский по тем временам запросто могли бы помочь ему со вступлением в Союз писателей, но вряд ли испытывали в этом желание — и ревность, и конкуренция. Проще было смотреть на друга свысока. «Не жди, что тебе протянут руку, скорее подставят ногу», как говорил папаша Мюллер. Изданная впоследствии проза Высоцкого (вернее, сборные отрывки из черновиков) малопонятна, да и в художественном плане слишком слаба.

В течение последних нескольких лет культивируется шоу под названием «Колея», где разные певцы перепевают на свой лад песни Высоцкого, искажая и ломая истинный смысл его творчества. И эта неестественность вызывает только недоумение и сочувствие.

Жизнь идёт. Моё личное восприятие Владимира Высоцкого давно поменялось, стало спокойным и взвешенным. Что-то нравится, ко многому стал относиться критично, что-то вообще не приемлю (например прозу), но, главное, ушло чувство кумира.

Не хотелось бы повторяться в части так называемых «юбилейных концертов и вечеров» и воспоминаний причастных и непричастных. Остался лишь один вопрос: зачем все врут?


ДВА ПОЭТА

Пишущей братии всегда было и будет достаточно. Образно говоря, в процессе отбора от каждого столетия до потомков доходит всего лишь несколько имён. Ну, кто помнит, а тем более читает сейчас Сумарокова или Ломоносова, Державина или Жуковского? Абсолютному большинству ныне здравствующих классиков незнакомы поэты Серебряного века. Когорта классиков ХХ века (тех, кто ещё на виду и на слуху) сократилась до количества пальцев на руках. А в списках лауреатов расплодившихся многочисленных окололитературных премий последних десятилетий запутаются даже специалисты, профессионально занимающиеся писательским трудом.

Судьба же провинциальных авторов, тех, кто по разным причинам не засветился в столичных изданиях, соответственно, не вышел на орбиту известности, тем более незавидна. Даже читающая публика мало знает их при жизни. А после ухода в мир иной о них забывают зачастую раньше окончания траурных церемоний. К сожалению, всё так и есть. За редким исключением, к их произведениям обращаются в преддверии юбилейных и траурных дат. Поэтому мне и хотелось бы по мере своих возможностей восполнить эти пробелы, тем более это касается наших земляков, среди которых достаточно личностей, достойных доброй памяти.

Гена Островский был первым поэтом, с которым я познакомился в далёком теперь 1976 году, в пору нашей бесшабашной юности. Жил он на улице Маяковского, а я — напротив, в горисполкомовском общежитии, на Попова, 98, куда он частенько заглядывал. В одной из компаний мы и пересеклись. После застолья было гуляние по парку имени Ленина. Гена залез на эстраду и начал достаточно громко и выразительно читать свои стихи. И дёрнул меня тогда чёрт пошутить над его виршами — дело чуть не закончилось дракой. О его вспыльчивом характере мне пришлось узнать потом, впрочем, это чаще всего касалось литературных дел. Я тогда ещё стеснялся показывать кому-либо свои стихи, а Геннадий уже печатался в газетах и журналах, учился в Литературном институте (если не изменяет память — в семинаре у Михаила Дудина). Молодой, высокий, красивый, с чисто русским лицом, вьющейся русой шевелюрой, он сразу привлекал внимание публики. Помню его радость, связанную с выходом первого сборника, да и всех последующих. А потом общение с ним стало всё реже и реже, вообще эпизодическим. Случилось то, что случилось, как в песне:

...А быть может, жизнью опьянённый,
В мир попал ты несколько иной.
В жёлтом доме чёртиков зелёных
Ловишь ты казённой простынёй...

Стихи его большей частью были светлыми, пронизанными теплотой к ближним и ко всему окружающему, наполненными Надеждой и Верой в справедливость бытия. Он писал о природе, о маме, о друзьях так, что нельзя было не поверить в его искренность. Я зачитывался его книгами, его чистым русским языком, удивлялся образности произведений, тихой любви к Родине. Наверное, любимым временем года для него была зима, а любимым цветом — белый цвет библейских одежд. Я не могу сказать, что многому у него научился, но влияние его творчества до сих пор сказывается на моих скромных попытках в стихосложении, являясь своеобразным духовным ориентиром.

Схоронили его зимой, в промозглый день, с едва укрывшим белым одеянием землю снегом.


ДВА ПОЭТА. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Наиболее трудно мне писалось о Коле Гладких. Непродолжительное знакомство с ним оказало на меня слишком большое влияние, как и его уход из жизни, хотя я почему-то это предвидел.

Сейчас уже трудно вспомнить, что в своё время меня подвигло к публичности. Однажды в каком-то необъяснимом порыве поздней осенью я переступил порог редакции «Нашего Белгорода» с несколькими листками своих стихотворений. Их, к моему удивлению, приняли, и я начал очень часто публиковать свои стихи. Затем там же, в литературной гостиной, было обсуждение чернового варианта моей первой рукописи. Рецензент — добрейшей души человек Витя Лебедев (царство ему небесное) — разнёс написанное, что называется, в пух и прах. А защитил меня незнакомый до этого дня Николай Гладких. Дальнейшее наше общение оказалось скоротечным, всего года три-четыре, до его смерти. Встречи были не всегда простыми, а разговоры просто тяжёлыми. Чаще всего они проходили так. Он заходил ко мне в кабинет, молча выпивал полстакана водки, садился на диван, закуривал и после пятнадцатиминутного молчания начинал разговаривать. Говорили обо всём: о литературе и философии, религии и истории. Спорили, оставаясь каждый при своём мнении. Радовались выходу своих первых сборников, ходили на литературные встречи с читателями, на которых он не только читал свои стихи, но и исполнял под гитару песни собственного сочинения. Незадолго до его смерти у меня возникло ощущение, что бренный путь Николая близок к концу. Наталья Дроздова, вдова поэта, как-то сказала мне, что после выхода его первой книги он последние два года жил с ощущением, что в этой жизни он сделал всё, что ему было предназначено свыше. А что творилось в его голове, никому теперь не под силу осмыслить. Он продолжал писать, но нигде не публиковался. Всё осталось в черновиках и набросках. Так и случилось, 18 февраля 2000 года он ушёл из жизни, оставив незавершёнными черновые варианты нескольких сборников стихов и прозы (всё-таки хочется надеяться, что это когда-нибудь будет издано при желании и доброй воле наследников — при участии нашего Союза писателей).

Ему действительно был дарован Божьей милостью талант поэта. Моё личное осознание этой данности пришло гораздо раньше выхода его посмертной книги «Когда от слова веет холодом». И если в первом сборнике «Царевна, спящая в груди» любовная лирика отодвинула на задний план всё остальное, то вторая приблизила к пониманию того, что вообще творилось в его душе. Стихи его умные, горькие, неравнодушные, пронизанные любовью ко всему сущему, и в них же — несправедливость бытия, неправедность власть имущих и ощущение высочайшей образованности автора, что выделяло его среди всей нашей пишущей братии. Сложно сказать, сколько раз за эти годы я перечитывал обе его книги, и всегда с сожалением, что о них мало кто знает, ещё меньше читали. Хотя это естественный удел всех провинциальных авторов.

Он родился и умер в Разумном, совсем немного не дотянув до пятидесяти лет. Со слов родственников, перешагнул вечером порог и сказал: «Вот я и дома». И умер. Открыл глаза и закрыл глаза, вдохнул и выдохнул — и жизнь прошла. В промежутке уместилось детство, суворовское училище, университеты Харькова, Лейпцига и Белгорода и всё остальное, чем жив человек. Уже после его кончины из правления Союза писателей России пришло известие, что Николай принят в Союз (документы из Белгорода были отправлены ранее). В наших белгородских библиотеках есть его книги, и хочется надеяться, что к творчеству земляка обратятся новые читатели и ценители поэзии. В чём, собственно, и вижу я смысл своих заметок.


ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ПОЭТЫ

Осколки дат на скорбных плитах,
Обрывки песен недопетых.
В былом и будущем забыты
Провинциальные поэты.
На всё про всё лишь пара строчек
Из всех собраний уцелела.
Жизнь прокатилась между прочим
И пролетела между делом.
Стаканом, пущенным по кругу,
С портвейном красным — всё достойно! —
Друзья раз в год помянут друга,
Мол, все там будем, спи спокойно.
С судьбой и жизнью будем квиты.
Настанет срок — всё канет в Лету.
В былом и будущем забыты
Провинциальные поэты.

Эти стихи посвящены памяти Геннадия Островского, Николая Гладких и всех тех, кто не успел дожить, дописать всё задуманное, донести до нас всё то прекрасное, чем они жили.


«Я РОДНИКУ СУДЬБУ ДОВЕРЮ...»

Мои «Неюбилейные заметки» действительно не соотносятся с праздничными датами, как и выбором предполагаемой темы. Чаще всего это спонтанное обращение к конкретному временному отрезку нашей истории или к персоналиям, с которыми пересекались мои жизненные перепутья. Пытаясь донести до читателей собственное восприятие тех, кто уже покинул нас, исполнив Божий замысел, я полагаю, уместно было бы рассказать и о тех, кто ещё не сказал своего последнего слова. Тем более о тех, кому есть что сказать окружающим.

Я давно привык делить всех людей на тех, с кем хочется и не хочется общаться. Не помню, когда и как познакомился с Сергеем Постоловым, но общаться с ним мне всегда легко и комфортно. Наверное, сказывается одна возрастная планка, близкие представления о литературе, общие воспоминания. Зная не понаслышке о всех трудностях деревенской жизни, я тем не менее искренне завидую ему в том, что в родной Покровке ему ближе гармония мироустройства, о чём по большей части и пишутся его стихи. Я не видел его индифферентным. Он бывает внимательным в разговорах о литературе, при этом порой резок в суждениях. Или доброжелательным собеседником с близкими ему по духу людьми. Но чаще он представляется мне сосредоточенно отрешённым, с гитарой, в ожидании и подготовке к очередному выступлению со своей песней. Три его вышедших сборника стихов, безусловно, не вместили всего, что им написано. Выход с гитарой на суд публики со своими песнями — это непростой поступок для человека в его возрасте, но и не попытка самоутверждения или удовлетворения амбиций. Гран-при и званием лауреатов различных песенных фестивалей он давно уже отмечен.

Стихи и песни Сергея Постолова по большей части светлые, тёплые, проникновенные, родственные лирике классиков русской поэзии. Есть в них и ностальгия по утраченному, память о людях обыденной и геройской судьбы, обострённое чувство гражданственности, собственное восприятие природы и гармонии мира. В них нет ложного пафоса и искусственности, к чему никогда не располагала жизнь в российской глубинке. Поэтому строчкам и рифмам веришь, а песне сопереживаешь.

Желающим поближе узнать автора и об авторе можно посоветовать взять в библиотеке его книги «Белая криница», «Ромашка в сентябре» и послушать его песни, записанные на компакт-дисках.

Хочется пожелать Сергею добра и новых творческих откровений в будущих книгах и песнях.


НЕЮБИЛЕЙНЫЕ ЗАМЕТКИ И ЮБИЛЕЙНЫЕ ДАТЫ

У нас очень любят отмечать все даты и юбилеи. Причём не всегда понятна обозначенная значимость того или иного события.

2007 год был примечателен тем, что совпали две не совсем совместимые даты — 170 лет со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина и 70 лет «тридцать проклятому» 37-му году. Отмашку этим круглым датам дал в своё время вождь всех народов Иосиф Виссарионович. Столетие со дня смерти великого Поэта отмечалось с такой помпой, что можно было подумать о другом характере праздника. Великий манипулятор даже из смерти извлекал выгоду. Именно в 1937 году Пушкин раз и навсегда был определён Первым Поэтом на все времена. Впрочем, в этом он не ошибся. Детские и юношеские шалости на поэтическом поприще (такие как «Гаврилиада», за которую он загремел в свою первую ссылку) новой властью рассматривались только сквозь призму неприятия самодержавия, как протест против династической монархии, давления церкви на светскую жизнь. Всё остальное не принималось во внимание — то, что Поэт был ярым монархистом, приверженцем устоявшихся в обществе имперских взглядов на устройство власти, управление провинциями: Польшей, Малороссией, Молдавией, Финляндией и др. (Достаточно вспомнить разрыв с Мицкевичем.) Да и сама смерть Поэта была не политическим событием, как до сих пор преподносится всеми, а следствием любовно-бытового конфликта. Вспомним стихи Лермонтова: «Погиб Поэт! — невольник чести — // Пал, оклеветанный молвой...» Именно честь и молва, других причин не было.

В детстве на уроках литературы нам внушали, что юный Лермонтов обвинял императора, при этом никогда не печатали эпиграф к этому произведению, который был обращён к Николаю Первому с верой и надеждой о наказании истинных виновников трагедии. Приписываемая Пушкину близость к декабристам не является достаточным основанием считать его противником власти и императора: просто это был определённый круг знакомств высшего общества, в котором волею судеб вращался и Александр Сергеевич. Кстати, и сами события 14 декабря 1825 года не имели никакой революционной подоплёки, как было принято освещать во всей нашей социалистической литературе.

И тайные общества Юга и Севера (о которых почему-то все знали) и в мыслях не держали идею свержения монархии. Весь смысл бунта был в следующем: кому присягать на верность — Константину или Николаю, да в каких-то нелепых требованиях о конституционных гарантиях неизвестно для кого, во всяком случае — не для народа.

Эту недельную неопределённость в раскладе власти умело обыграли уже в эпоху Ленина-Сталина как революционную ситуацию, в которой декабристы представлялись реальной политической структурой, пытающейся изменить действующий строй. И Пушкин был причислен к их сторонникам.

К сожалению, формат подобных публикаций не даёт возможности высказать своё мнение в полном объёме. Проще посоветовать всем интересующимся обратиться к исследовательской литературе.

Возвращаясь к Пушкину. В 1999 году, в год двухсотлетия со дня рождения Поэта, крайне неприятно было смотреть и слушать зазубренные отрывки из его произведений с экранов ТВ. Во всём этом сквозило откровенное неуважение к памяти Гения. Тиражировалась одна и та же фраза: «Пушкин — это наше всё», вместо простых слов — с него началась наша современная поэзия. Да, Пушкин — это наше всё, как сказал в своё время Аполлон Григорьев, но чтобы осознать это, надо читать его произведения, не ограничиваясь учебным материалом средней школы, пытаться осмыслить написанное. Хотелось, чтобы все просто здравомыслящие граждане России чаще перечитывали бы произведения Гения.

Гнетущее впечатление оставил двухсотлетний юбилей Михаила Лермонтова. Куцые вечера памяти в полупустых аудиториях, редкие официозные публикации в прессе, ущербное отношение к памяти поэта телевидения и радио. Неужели двадцатисемилетний Лермонтов, которым раньше зачитывались, считая любимым автором, заслужил подобное забвение? Практически за десять лет активной творческой судьбы он отметился во всех жанрах литературы, а его произведения современны и почитаемы настоящими ценителями и любителями его поэзии и прозы.

В последние годы все бывшие и нынешние коммунисты и чекисты, начальники и чиновники всех рангов вдруг кинулись в церковь — то ли замаливать грехи, то ли просто покрасоваться среди икон и бывших их разрушителей. Не мне судить.

2014


Источник: Журнал «Звонница» № 26, 2016. Стр. 212-218

Виталий Волобуев, подготовка и публикация, 2017