Я прожил в этом городе много-много лет. И вот, у меня остался месяц после выписки из проданной квартиры. Позже срока мне не продадут билет на самолет по цене для граждан. А я тянул, откладывал. Даже хранил отдельную сумму на дорогой авиабилет - по цене для иностранцев. И ничего не сообщая отделу кадров, продолжал работать в отеле. Хотя сомневался, что меня выпустят из страны нелегалом.

Что это такое вообще - уезжать навсегда? Как это выразить словами? Если ты склонен к ностальгии - это несчастье, которое останется с тобой до конца твоих дней. И ты, вероятно, станешь потом с мукой сопереживания почитывать русских эмигрантов. Хотя отчего бы это, ведь я, русский, перебирался в Россию.

Я уезжал навсегда в двадцать семь из города чужого и родного одновременно. Уезжал на родину историческую, чтобы оставить родину сердца. Я оставлял друзей, врагов и могилы предков - всю свою прежнюю жизнь.

Я чаще работал в вечернюю смену. А в дни перед отъездом - в ночную.

Я пришел на час раньше, к десяти. Меня попросила сменить пораньше напарница.

Работать в грустные ночные смены перед отъездом навсегда - это худо для чувствительной натуры. Я вздыхал, у меня даже болело сердце.

Десять тридцать. Из зала для собраний повалила публика с концерта, который раз в неделю здесь давала филармония. Несмотря на июнь, американский посол был в смокинге, а его послиха - в бархатистом вечернем платье. Впрочем, у них и в машине кондиционер.

Без четверти одиннадцать - из сауны, прачечной и ресторана потянулись кассиры, чтобы сдать мне на хранение до утра ключи и денежные депозиты.

Десять пятьдесят: с улицы в фойе вошла высокая худая женщина. За ней с опаской шел по пятам Мердан, охранник, и по- русски вопрошал, куда она идет собственно.

- Добрый вечер, - обратилась она ко мне по-английски. - Скажите, я еще могу посетить бар?

Акцент британский, приобретенный в школе. В интонации - и самолюбие, и робость. Я вижу вблизи даму лет семидесяти, впрочем, еще прямую, с ясными синими глазами. Она и теперь еще была красива - не красотой молодости, которую хочется отведать, но ведь у многих молодых нет в лице ни значительности, ни ума, ни подлинного достоинства.

Закрашенные хной волосы касаются худых плеч. Одета в темную блузку и юбку до пят. Одежда то ли ветхая, будто с пенсионерской барахолки, то ли не совсем ловко пошитая вручную. От женщины так и веет нищетой русского человека, который доживает здесь век без помощи родных. Кажется, даже духи ее - тяжелые от затхлости - были купленной давненько «Красной Москвой». Лаковый ридикюль потрескался на углах и выглядит совсем уж подозрительно.

-     Она какая-то не того... - Мердан стеснялся, когда говорил это, из-за врожденного почтения к старшим. - Может, не пускать? Она точно иностранка?

-     Точно... - кивнул я ему и объяснил гостье, как подняться в бар, который работал до полуночи.

-     Надо проследить, как бы она потом в номера не пошла, - пошутил Мердан, все же проникнутый современным духом цинизма.

-     Ничего, ты у нее потом процент возьмешь и в книжечку номер занесешь, - намекнул я на главную статью его доходов.

Уже после, по переезде в Россию, я долго страдал наважденьем: выискивал в толпе двойников покинутых людей. Родные лица не встречались, но попадались разительно похожие на иных знакомых. Например, рыжий водитель пригородного автобуса был один в один Бюлент, менеджер турецкого казино. А библиотекарша в иностранном отделе областной читальни так смахивала на мою бывшую жену, что я в ее смену туда не заходил.

Лицо старой дамы казалось очень знакомым. Раздумывая об этом, я даже застыл на полминуты над вахтенным журналом. И решил, конечно, что просто встречал ее в городе.

Поверхностно, тайны в этой посетительнице не было. Огни новеньких отелей в столице новорожденного государства, конечно, манили. Даже среди небогатых местных дельцов завелась манера устраивать деловые встречи в баре или ресторане одного из многих отелей. Отелей, не гостиниц - в них все было привнесено издалека, имело дух и лоск упитанной чужбины. Вот и пожилой женщине с настоящим русским (но ничуть не советским лицом) захотелось прийти в отель как иностранке. Лелеяла, выкраивала - чашка кофе минимум два доллара - и вот осмелилась под вечер, в темноте. Чтобы не было видно, что вышла не из такси даже, а брела от автобусной остановки в своих странных, будто тоже подкрашенных хной, замшевых туфельках.

-     Я могу взять такси? - спросила дама, спустясь из бара через полчаса.

-     А сколько это стоит? - спросила «англичанка». - Я должна давать чаевые?

Алик, блестя лысиной, уже выглядывал с каверзой из турникета:

-     Иностранка? В отеле живет?

-     Не важно, - сказал я. - Отвези, пожалуйста, за так.

-     Эй, дорогой, на ... мне это нужно, - Алик едва удержался, чтобы не жестикулировать, и говорил почти ласковым голосом. Он человек предприимчивый. Например, привез как-то девку, которая сдавала голову в аренду всего за доллар. Представьте себе, у машины стали в очередь с десяток работников отеля и соседнего казино.

-     В чем проблема? - спросила «англичанка». - Вы спорите о чем-то?

По ее тревожно-ироничным глазам я понял: она прекрасно знает, что раскрыта мной. И все-таки держала фасон, что ж ей оставалось.

Кажется, у меня в лице возникло что-то особенное, потому что таксист вдруг махнул рукой и замолчал.

-     Мне кажется, мистер, мы могли раньше встречаться, - сказала мне она напоследок, путаясь в согласовании глагольных времен. - И спасибо вам пребольшое.

Через полчаса дебеленькая красавица Олечка сдавала ключи и депозит от бара.

-     Старуху видел? - Олечка уморительно закатила очи. - Как Мерданчик ее пустил?

-     Красавица, долго? - показался Алик, который должен был ее везти домой после смены. - Кстати, бабуля мне три бакса дала. А ты мозги клепал. Только живет, прикинь, в доме, где «Салам».

-     Может, ей там нравится квартировать, - сказал я.

Я отчего-то всегда не любил эту пятиэтажку с гастрономом внизу. С детства помню скуку и специфическую вонь советского магазина, в котором ты стоишь возле маминой юбки в очередях то за колбасой, то за курами, то за мойвой для зверского сиамского кота.

Двадцать два года тому назад мы обитали недалеко от «Салама» с родителями и дедом, отцом моего отца.

Вообще, мне везло на любящих старших родственников с обеих сторон семейного древа. Но отцовский отец остался среди самых ярких людей детства. Просто потому, что мы жили вместе, и я часто бывал в его комнате с цветастыми обоями и железной кроватью, на которой дед скончался. Первая в моей жизни смерть.

Запомнилось, как он любил возиться со мной, удивлял поделками из желудей: хрущи казались настоящими. И не странно, что моя с ним связь со временем лишь окрепла. Мало того, что мы с ним теперь на одно лицо. Родные с удивлением перед силой ДНК говорят мне о схожей походке, унаследованных чертах характера, некоторых увлечениях и пристрастиях.

Поменяв за последний год жизни в родном городе тринадцать пристанищ, я среди немногих пожитков перевозил с собой коробочку от папирос «Герцеговина флор» с фотографиями из альбома дедушки-однофамильца. Зеленая картонка, открывающаяся как шкатулка, затертая и оклеенная прозрачной лентой. Я любил показывать, до чего же мы с дедом похожи, друзьям, знакомым, любовницам.

Неминуемый отъезд, многие другие неурядицы держали меня в пламени какой-то леденящей горячки. Казалось, что со мной творится нечто роковое.

Придя после ночной смены к женщине, у которой жил, я долго не мог уснуть. Мы с подругой готовили ей завтрак (а мне, получается, ужин), болтали.

В доме отключили свет, и нас жара снедала. Мы лежали на полу, потягивали чал* и рассматривали старые снимки. Дед в тельпеке** на фоне буровой вышки. Вот он с двумя товарищами рассматривает пойманного варана: мужчины в трусах до колен, коротышка слева от дедушки татуирован с ног до подбородка. Дед верхом на верблюде, при бороде и туркменской тюбетейке - маленькой, как ермолка. Пяток моих фотографий: я пятилетний, обритый, и ушки просвечиваются окном. Несколько снимков деда в доме отдыха, среди черноморских лавров и кипарисов. Он любил двубортные костюмы и светлые шляпы.

-     Видный мужчина, - говорит подруга. - Ты весь в него.

-     Я ростом ниже. Мельчаем.

-     Это твоя бабушка? - она рассматривает фото изящной девушки, кажется, от природы рыжей, в пестром платье. У нее лицо, которое раз увидев, не забудешь. За узкими плечами искрится море, а у левого башмачка белой прописью - «Ялта 1954».

-     Незнакомка, - говорю я. - Была в альбоме деда. Хороша, не правда ли?

-     Кажется, я видел ночью ее живую тень.

Но мистическая фраза не волнует любопытство лежащей рядом девушки. Комплимент давно состарившейся незнакомке разбередил ее терзания. И она просит, бедная, моего слова, что на новом месте я не буду изменять ей. Даже если мы не сможем воссоединиться целый год. Или даже три года.

Яркое, как ашхабадский полдень, воспоминание о детстве. Мы с дедом покупаем в «Саламе» бутылку сухого вина и конфеты «зефир в шоколаде» из-под полы. Во дворе за гастрономом спрашиваю, задирая голову в панамке:

-     Деда, здесь тоже магазин?

-     Со двора - жилой дом.

Меня очень удивляет, что над «Саламом» живут люди. Я был еще такой маленький, что видел в основном лишь первые этажи.

Между вторым и третьим останавливаемся. Дед прижимает руку с авоськой к груди.

-     Колотится, - поясняет ласково и отирает испарину со лба.

-     Мы в гости пришли? - пищу я, поглядывая на конфеты.

-     Да. Познакомлю тебя с одной кра¬сивой тетей, - дед звонит в зеленоватую дверь.

Мы ждем так долго, что я начинаю потихоньку ковырять в носу от скуки. У меня часто льется носом кровь, и я уже много раз обещал не копать.

-     Я знаю - ты дома, - говорит дедушка двери.

Покойно по-воскресному. Лишь разражается где-то радиоточка частой икотой и ревом бахши***. Чувствую - дело неладно. Прямо вижу, как сильно он огорчен.

На улице дедушка вручает мне конфеты, а вино с размаху бросает в урну.

У меня носом хлынула кровь. Звучно закапала на коробку зефира:

Он прижимает мне к лицу платок и несет на руках домой.

Просыпаюсь к вечеру. Прячу в холодильник плов, ем только дыню с хлебом и перечитываю записку. У моей девушки крупный почерк искреннего человека: «Поехала за дочкой к маме. Кушай, прошу тебя. Целую твои ушки и глазки». Эти «ушки с глазками» гнетут мою совесть. Чувствую себя предателем. Хочется плюнуть на все и остаться тут нелегалом. На жизнь хватит: уже работал у турков на стройках. Они еще и кормят бесплатно.

Приписываю мелкими печатными буковками, которые скрывают уродство моего подлинного почерка: «Навещу могилы».

Брожу по кладбищу. В пять пополудни должен быть самый зной. Но сегодня по здешним меркам не жарко: градусов тридцать пять. Небо странное, небывалое, затянутое серой пеленой бесплодных туч. Мне кажется, они смотрят на меня, как на вошь через лупу.

Обхожу известные мне могилы родственников с маминой стороны. В городе еще много родни, ухаживают, но и я протираю тряпочкой.

Остается могила деда, который умер двадцать два года назад. Я бывал на ней с отцом в годовщину и на Пасху. Но недостаточно регулярно. В общем, сам не нахожу.

Меня охватывает чувство вины и суетливое остервенение. Я мечусь по аллеям и высматриваю серую плиту и металлический крест. Много неухоженных могил. Неживые венки на некоторых висят еще с Пасхи, и жара расплавила пластмассовые розочки, точно воск. Люди уезжают навеки, а могилы остаются.

На вечернем кладбище кроме меня еще несколько человек. Стоят и пялятся непонятными глазами среднеазиатские цыгане, одетые, будто средневековые бухарцы. Их многие принимают за беженцев из Таджикистана. Что они делают в поселке мертвых? Им хорошо подают в городе, ведь мусульмане милосердны и жалеют нищих, даже если те - огнепоклонники.

Понимаю, что прощание с отцом моего отца безнадежно. Я уже видел много похожих могил с чужими именами. Белесая пыль уравнивает и цветной мрамор, и невзрачную имитацию. Бреду как безумный, бормочу беспомощно: «Дедушка, дедушка». Приеду в Россию, отец спросит: «У деда хоть был?» Он мне уже дважды объяснял по телефону, как найти могилу, а я не могу найти.

В последнее время в городе много дешевого героина, так что могут убить за гроши. Не рискуя идти сумеречной улочкой до остановки, сразу беру такси - до «Салама».

Подъезжаю, когда падает завеса ночи. В коммерческом ларьке покупаю какие-то шоколадки, банку кофе и дамские сигареты - мне кажется, она курит.

Меня словно ведет невидимая рука. Колотится сердце.

Звонок не работет. Глазок черен, но я не сомневаюсь почему-то, что незнакомка дома.

Она открыла сразу. Потом я подумал, что караулила за дверью. Кого?

-     Извините... Я...

-     Да… - кивнув, отступила. Она совсем не показалась удивленной.

Я что-то промямлил. Она ушла с моими гостинцами на кухню. Три стены единственной комнатки скрывались за книжными стеллажами. Хозяйка читала не только по-английски, но и по-французски. На полу багровел туркменский ковер. Судя по здравице Сталину, запечатленной на века прежним вариантом туркменской латиницы, его выткали в тридцатые.

Нигде не увидел я признаков присутствия другого человека. Она жила одна. И очень бедно, как и многие русские старики в ставшей чужбиной стране. Насчет табака я угадал: на полке хранились оранжевые пачечки грошовых индийских сигарет без фильтра.

Когда сели в комнате за столик, она закурила принесенные мной. А я дымить не осмелился, хотя старенький кондиционер вентилировал исправно.

-     Вы его внук?

-     Как вы узнали?

-     У меня ваше фото. Ялта, пятьдесят четвертый год.

-     Ах, да. Поехали с мужем вместе, надеялись восстановить отношения. Я не могла иметь детей, а он мне изменял. Я гуляла одна по набережной. Мне было всего двадцать семь. Выглядела на восемнадцать, и ко мне подходили знакомиться подростки. А с вашим дедом мы познакомились.

Она познакомились лишь за год до той истории с закапанной кровью коробкой зефира. Мой давно разведенный дед звал ее замуж. А потом они поссорились. Он приревновал к ее сослуживцу по работе. Разбил ему в кровь лицо из-за пустяка. И она не хотела его видеть. Хотя на самом деле хотела. И в тот день она не открыла дверь. А потом выбежала на улицу и смотрела, как дед уносит меня на руках, как у меня с головы падает в пыль панамка, и он подбирает, неловко приседая с маленьким мальчиком на руках. И больше они не встречались. Смешно, но даже не знала адреса. А когда узнала, ей сказали, что там живет другая семья. В конце концов, он мог бы и сам, если бы захотел.

Она курила одну за другой, втягивая худые бледные щеки. Линзы очков увеличивали ее и без того большие глаза. Она смотрела на меня так пристально, с таким особенным просветленным и чуть психопатическим выражением, что я понял, наверное, безошибочно: в свои двадцать семь я похож на моего сорокашестилетнего деда гораздо больше, чем она в свои семьдесят - на ту манкую девушку с пожелтевшего фото с краями в зубчик.

Мне понравилось, что часть отраженной влюбленности достается теперь мне, как знак того, что дедушка был все-таки любим, и его бессмертная душа узнала об этом прежде, чем истекли сорок дней карантина перед вечностью.

Уже взрослым я узнал от родителей, что дед принес меня в тот воскресный вечер домой. Отец пытался укорять его, страдавшего после шахтерской работы легкими, за табачный перегар. Дед вспылил, хлопнул, уходя, дверью. Вернулся за полночь страшно и тихо пьяный.

А утро я помню сам, и помню хорошо. Проснулся раньше родителей. Писая на горшке, увидел бражника на занавеси веранды и оцепенел. Огромная коричнево-серая бабочка показалась чудовищем. Я бросился не к маме с папой, я помчался в комнату деда.

Он лежал на своей узкой койке навзничь, одетый и в сандалиях, сцепив на груди желтые руки. Какой-то особенно огромный и будто чужой. И я почему-то сразу понял, что он умер. Я почувствовал это.

Я не должен был, наверно, рассказывать это Марии Николаевне, но я рассказал. Кивая рассеянно, она вышла из комнатки и вернулась минут через двадцать, так что я даже успел полистать с благоговением советское издание Шекспира 1935 года в оригинале. Впрочем, книги здесь теперь мало что стоили. С полгода назад в голодную минутку я смог выручить за десяток любимых томиков на один чурек****, позднеспелую сморщенную дыню и кило сюзьмы*****.

Она рассказала о себе. Доживает век одна. Родственников у нее за пределами Туркменистана не нашлось. Отец был инженером, строил тут первые железные дороги еще до революции. Женился очень поздно. В тридцать седьмом его забрали навсегда неведомо куда заодно со всеми персами, что жили на их улице. Мама умерла от тифа еще в войну.

-     А вы - уедете? - спросила она.

-     Надо бы, к родителям. Но я подумываю еще задержаться, - сказал я уверенно.

Она попросила меня сдвинуть карты. Погадала молча, потом покачала головой на высокой тонкой шее:

-     Уезжай, мальчик.

-     Говорят, гадалкам счастья не бывает.

Она скупо улыбнулась, боясь обнаружить нехватку зубов:

-     Давно уже нечего терять.

У меня вдруг сильно закружилась голова, а столик на колесиках отъехал в сторону. На его место свалилось собрание сочинений Александра Грина.

-     Побежим! - воскликнул я. - Я вынесу вас!..

-     Брось. Все равно бы не успели, - она беспечно отмахнулась.

Учитывая возраст, она должна была пережить землетрясение 1948-го, и ее труд¬но было испугать пятью-шестью баллами по шкале Рихтера.

Я предложил ей денег - сумму для меня посильную, а ей бы пригодилось. Но она отказалась, что называется, наотрез, прибавив:

-     Зная языки, никогда не выезжала... Была идиотская мечта побывать в роскошном отеле. Побывала - и лучше бы не была. Это страшно, миленький, но у человека стареет лишь оболочка. Рубаха тела. Есть желания, а тебя самой уже почти нет.

Я даже не записал ее верный адрес, надеясь еще повидаться.

-     Ты так на него похож. Поцелуй меня, пожалуйста.

Обняв сухие, точно плетенные из лозы плечи, я прикоснулся на миг к ее теплым мягким губам своими - окруженными щетиной, солоноватыми от пота.

-     Прощай, - сказала она и перекрестила меня.

-     Еще увидимся, - я улыбнулся и сам закрыл снаружи бледно-зеленую, в облупившейся краске дверь.

На темных улицах стояли семьями нерешительные горожане.

Я приехал к подруге и узнал, что просил перезвонить мой друг. Несмотря на то что все телефоны уже тогда прослушивались, он не побоялся предупредить прямым текстом. Впрочем, здесь не место длинной и тягостной истории, посторонней для этого рассказа.

Через два часа я был в самолете. Отлет немного задержали: снимали с рейса неведомо за что пассажира. У мужчины от страха едва ноги двигались к выходу, но ему помогли.

Я не помню, о чем думал в небесном убежище. Но даже не радовался, что легко ушел. Просто оцепенел от накопившейся усталости, такой, что не смог вздремнуть.

---